Литературный курс
"С чистого листа" #15
4 апреля - 20 июня 2024

Пролог

Имя мое - Альфред Буше. В 1906 году, проживая в Париже, был я известен как скульптор и достаточно неплохой, возрастом за пятьдесят.

Как окажетесь в Париже, посетите кладбище Пер-Лашез, остановитесь у памятника Барбедьена. В память о моем друге созданы мной три статуи: "Работа", "Вдохновение" и "Скорбь". Рассмотрите эти изящные женские фигуры - спутницы многих творческих людей того времени. Мне же, волею случая, довелось близко соприкоснуться с необыкновенными людьми, известными вам, современный читатель, как художники Парижской школы, которые съезжались преимущественно из стран Восточной Европы, Италии, Испании и вместе со скульпторами, писателями и поэтами превращались в обитателей квартала Монпарнас.

История, которую я хочу вам рассказать, будет не обо мне, и не о моем друге Барбедьене, который, между прочим, изобрел машину для создания миниатюрных копий скульптур из бронзы и мрамора, а об одном очень несчастном художнике. Родом он был из небольшого никому неизвестного местечка Смиловичи, где-то в Российской Империи Минской губернии в черте постоянной оседлости евреев. Прибыл он в Париж в начале двадцатого столетия, как он всем говорил из Вильны, чтобы вдохновенно творить, стать признанным и несомненно богатым. Звали его Хаим.

***

Хаим заплаканный, взъерошенный, заплетаясь в собственных ногах, ввалился в кухню. Из носа текла кровь. Он прижимал к лицу смятый листок бумаги, часто всхлипывая, и не решаясь подойти к маме, которая мыла посуду.

– Что случилось, Хаим? С кем ты подрался?

– Раввин побил...

– Раввин!?

Глаза мамы округлились, она минуту стояла как вкопанная, не смея выпустить из рук тарелку. Положив недомытую к чистым, она налила в таз воды, взяла полотенце и подозвала сына. Хаим уже более уверенно подошёл к матери и молча протянул листок. Мама развернула его: недобрым взглядом смотрел на неё их местный раввин.

– Как же так, Хаим? – беспомощно прошептала мама.

...Несмотря на то, что религией строго-настрого воспрещалось изображать раввина, родители Хаима подали в суд жалобу за избиение сына. Суд постановил раввину выплатить семье штраф в размере двадцати пяти рублей - эти небольшие деньги стали своеобразным выкупом Хаима себя из «лап» родителей, крайне неразделяющих его страсти к рисованию. Через несколько лет Хаим сбегает из родных Смиловечей в Минск, где работает в фотоателье, а после со своим другом переезжает в Вильну и поступает в училище изящных искусств и уже из Вильны, без копейки в кармане, с большим трудом добирается до Парижа.

Моей встрече с Хаимом предшествовала моё неожиданное решение совершить сделку на рынке недвижимости. Однажды, прогуливаясь по Монпарнасу, я оказался в кафе «Ротонда», куда стекалась вся творческая молодежь Парижа, и разговорился с владельцем. Он рассказал мне, что земля в этой части города недорогая, жилье тоже, и это притягивает бедных начинающих художников, особенно нищих эмигрантов, обосноваться в этих краях. Он обмолвился, что на распродаже после Всемирной выставки выкупил подешевке сносное здание - павильон бордосских вин, но налог на землю слишком обременителен для него. В моё распоряжение попала трехэтажная ротонда на сто пятьдесят комнатушек. Здание, разработанное по проекту всеми известного Эйфиля, по форме напоминало улей, и очень скоро слава скромного общежития для художников и поэтов дядушки Буше разлетелась по Парижу.

В поисках дешевого жилища и студий пчёлки-художники стали занимать одну «соту улея» за другой, заполняя их вдохновением, работой и мечтами о лучшей жизни. Это были неотапливаемые комнаты, без воды и света, но и плата была очень символичная - два дешевых обеда за месяц аренды. В последствии один мой постоялец не смог позволить оплатить даже эту стоимость, съезжая, он оставил долг за все время проживания, который я ему снисходительно простил. Я был добряк. Но я не жалею, что тогда мой «Улей» стал единственным прибежищем для молодого художника Хаима.

***

– Ну и вонь! Опять ты принёс селёдку?! – с этими словами Осип зашел в коморку, которую он делил с новым постояльцем. Одинокий, несчастный, вечно голодный, раз в неделю он мучал весь "Улей" вонючей селедкой.

– Хаим, тебе нужна женщина! Женщины - удивительные создания. .. имея минимум средств они способны создавать кулинарные шедевры. Но это не твой случай...у тебя - никаких средств..
– Не отвлекай, друг! Я еще не закончил...
– Когда ты последний раз ел?
– Ни-сло-ва-про-еду, – отчеканил по слогам Хаим, стараясь скрыть слюноотделение и продолжая старательно наносить краску на холст.
– Я уже заканчиваю свой натюрморт, – договорил Хаим и, трижды тыркнув в холст белой краской, видимо, дописывая селёдкам глаза, пошёл доставать сковородку.

"Никогда не выходите из дома без стеариновой свечи! Стеариновая свеча по праву может носить титул "Леди совершенство", ведь у нее практически нет недостатков…" Кирилл выключил автомагнитолу и снова зевнул — дурацкий канал.

Он посмотрел на часы — без четверти девять — и надавил на педаль газа. Самолёт «Дубай-Минск» прилетает в 10.02, а впереди еще двести километров.

На панели загорелся значок датчика топлива. Тут же на обочине вырос дорожный знак бензоколонки, до которой оставалось два километра.

Залив полный бак и захватив в автомате чашку американо, Громов торопливо сел за руль и набрал хорошую скорость ещё до знака окончания населённого пункта.

Он не сразу понял, что произошло. Под колеса старой ауди метнулась черная кошка. Кирилл не успел затормозить и услышал глухой удар о бампер. «Вот дрянь!» — вырвалось.

Зеркало заднего вида медленно удаляло черно-красное пятно на разделительной полосе.

В этот момент позвонила мама. Кирилл не стал брать трубку, понимая, что спешка и раздавленная кошка вывели его из равновесия и сейчас может наговорить матери дурных слов.

Черная кошка не выходила из головы. Громов никогда не причислял себя к сентиментальным людям, роняющим слезу от вида грязного одинокого котенка на улице и детей-ангелочков из рекламы злаковых хлопьев. Мужчина — кремень, и должен обладать трезвым умом и ясным рассудком в любой жизненной ситуации.

А был он именно таким мужчиной, чем гордился и чувствовал некое превосходство по отношению к друзьям-коллегам, которые в большинстве своем уже женились, обзавелись детьми и мягкими чертами характера.



Сама внешность Кирилла Громова говорила: осторожно, этот мужчина крепок, как сталь, и, тверд как скала. Широкий мужественный лоб прикрывали непослушные пряди прямых темно-русых волос, они не поддавались ни средствам для укладки, ни настойчивым движениям его большой ладони, которая постоянно хотела скинуть эти пряди в сторону. Лишь свежая стрижка могла на время усмирить эту ворсистую копну.

Серые мелко посаженные глаза смотрели прямо в цель или в собеседника, как будто насквозь. Иногда, глядя на Громова, людям казалось, что его взгляд застыл во времени, оцепенел под влиянием гипноза. Но за этой неподвижностью скрывалась гамма чувств, невидимая простому наблюдателю. Уловить радугу эмоций удавалось только близким людям в минуты откровений или в особые моменты душевной близости. Открытое широкое лицо, полные щеки и крупный рот выдавали волевой характер и намекали на качества лидера, человека целеустремленного и сильного духом, однако не лишенного особой тяги к развлечениям и радостям жизни.

Кирилл подъезжал к аэропорту, когда позвонила Юля.

— Алло, Кирилл! Я в зале ожидания. Ты где? – голос в трубке был взволнованный и радостный.

— Юлек, привет! Я задержался, ты же знаешь, с ночной разгрузки сразу в дорогу. Скоро буду, жди! – быстро отчеканил Громов. И добавил, — Мне двадцать минут.



Юля почувствовала досаду. Ей так хотелось ответить на непрозвучавший вопрос «как ты приземлилась?», рассказать, как соскучилась, и что торчит в аэропорту уже битый час, что снова произошла путаница с чемоданом и придется возвращаться за ним через несколько дней. Но короткие гудки, ещё немного, и встреча близка.

Юля взяла в кофейном автомате очередной капучино и уселась на свой старый черный чемодан, который, в отличие от нового, не потерялся. Ее мутило. Самолёт так трясло на посадке, что у Юли дважды кружилась голова. Может, от усталости и долгого перелета, такого неудачного в этот раз. Но мысль, что скоро все закончится, придавала сил. Через полчаса она увидит Кирилла и расскажет ему самую волнительную новость за всю жизнь.

– Кхм...Извините, пожалуйста. Скажите, это здесь...подсказывают, что делать в безвыходных ситуациях? – на пороге фотоателье нерешительно топталась девушка. Высокая, худая, кудрявая.

"Похоже, совсем запуталась, – подумал Антон. – И мысли такие же, как прическа – непослушные". У нее был волевой подбородок и такая надежда в глазах, что он не решился сказать, будто надпись на вывеске – неудачная шутка.

Пару недель назад, меняя привычное название ателье на "Фотомагия: кадры-подсказки для сложных ситуаций", Антон надеялся, что сможет кому-нибудь помочь. Верил, дурак, что люди учуют волшебные вибрации и придут к нему, держась за невидимую нить Ариадны. В основном же приходили женщины лет сорока – узнать, не изменяет ли муж. Или заглядывали зеваки. Глупо получилось, вывеску надо сегодня же снять. Но девушке-то сейчас что ответить? Решил: правду. Ту ее часть, которую услышит любой, а поймет не каждый.

– В школе за подсказки ругали. Но здесь – ни строгих учителей, ни скромных одноклассников, только вы, я и сама жизнь. Правда, подсказки тоже дело такое… непростое. Можно услышать и не понять. Или вообще не сообразить, что это помощь пришла. Но, может быть, вам повезет, – указал девушке на стул. – Садитесь, я настрою свет, сфотографирую вас, а потом посмотрим на результат. Какой у вас вопрос?.. Впрочем, мне знать необязательно.

Она окинула студию взглядом, глубоко вдохнула, как перед прыжком в воду:

– Ну...хорошо! – и, присев на край стула, вцепилась в сиденье.

"А что, все может быть", – одобрительно подумал Антон. Склонился к фотоаппарату и почувствовал, что сейчас, наверное, все получится.

***

Он точно не помнил, когда ему впервые приснился этот парнишка – наверное, лет в четырнадцать. Во сне Антон читал, а мальчик безмолвно наблюдал за ним, сидя на полу детской. Это не настораживало, Антон сразу понял, что молчаливый гость приятный, а не опасный. И в одном из снов даже показал ему настоящее сокровище – большой альбом работ Картье-Брессона. Мальчик сразу уткнулся в него, ушел с головой – свой человек, все ясно.

С этого и началась их дружба. Ян – так звали гостя – исправно снился Антону два-три раза в неделю. Такие сны Антон очень любил, потому что можно было болтать обо всем интересном: про первые приставки, романы Жюля Верна, Катьку со второго подъезда, мечты о хотя бы подержанной камере Leica. В реальности друзей у Антона не было: подросток, увлеченный фотографией, старыми журналами и английским был обречен на одиночество.

Когда Антону исполнилось семнадцать, Ян неожиданно исчез, перестал сниться. Антон сначала не беспокоился: "Мало ли, что-то не получается у человека". Привык думать, что его друг – именно человек, который сам решает, когда приходить в сны. Не лез в этот причудливый мир, не задавал ни Яну, ни себе вопросов – от греха подальше. И оказалось, что, наверное, зря. Почти год не говорил с другом, очень скучал, но потом стало не до этого: экзамены, творческий конкурс, первые настоящие товарищи – Антон с головой ушел в реальную жизнь. Учился фотографии, ездил на мастер-классы, подрабатывал в газетах и журналах, участвовал в студенческих проектах. Потом уехал в Нью-Йоркский Институт фотографии, затем – в Берлин. Стал довольно известным портретным фотографом – из тех, которые на снимках показывают душу, а не составные части того, что называется человеком. И в двадцать восемь лет, после нескольких громких выставок, вернулся в родной город. Всем заинтересованным говорил, что решил снимать местных жителей для русскоязычного проекта. Себе же с трудом признавался: устал. На его фотографиях у людей погасли глаза, закрылись распахнутые до этого створки души. Руки перестали выражать напряжение и сосредоточенность, ноги – стремление и спокойствие. Тело стало просто телом, а не увлекательной историей. Антон перебирал сделанные за полгода снимки и горько думал: "Зато карьера портретного фотографа тебе обеспечена, балбес ты несчастный". И сжимал зубы до боли.

– Ненавижу, – с этого слова начиналось каждое ее утро на протяжении последних трех лет.

Мама включала свет и присаживалась на край кровати поближе к дочке, сжималась и мрачнела. Мягко пробовала:

– Саник, крошечка моя, ну ты же все знаешь… Я тебя понимаю… Но тебе надо что-то решать…Тебе…

– Хватит! Я не могу бросить! – Саша резко выскочила из-под одеяла. А потом добавила, то ли маме, то ли себе: – Ты тоже все знаешь. Не начинай. Я просто говорю, что ненавижу, – кратко, зло, отрывисто, направляясь в ванную.

«Что же нам делать? Что с ней происходит?» – эти вопросы в маминой голове перебивали друг друга, пока Саша второпях умывалась. Всегда в спешке. По утрам – ради лишних пяти минут сна.

В это же время сонный папа прогревал машину. В шесть надо выехать. Без четверти семь должны быть в бассейне. На тренировку нужно приезжать вовремя. Никогда никаких «но». За опоздания наказывают. Многие не справляются и в конце концов «забивают». Но только не она.

– Лучше приехать раньше. Я никогда не опаздываю. Я не буду как все. Я буду лучше, – убедительно, почти по слогам, произносила Саша вслух себе же самой каждое утро.

Потом, стремительно выбегая из ванны, хватая по пути в коридор два тяжеленных рюкзака – в одном все для двух тренировок, во втором все для училища: - «Пока», – бросала она маме.

И уже запрыгивая в машину: - «Пять пятьдесят восемь. Поехали быстрей», – папе.



***

Так было почти всегда. Ситуация, в которую она попала, сплетена чередой неверных решений. Да, в момент принятия, они казались единственно правильными. А сейчас состояние, как будто кто-то тобой управляет и даже мысль, чтобы куда-то свернуть невозможна.

Пока машина, поскрипывая от ночного мороза, еще не успев, как и все, толком проснуться, движется к месту назначения, можно минут пятнадцать вздремнуть. Это лучшие минуты за день. Ты едешь туда, куда не хочешь, но куда не можешь не ехать и именно их ты чувствуешь посекундно. Проживаешь медленно и со вкусом, наслаждаешься на светофорах, если горит красный, потому что это мгновения до…

Потом ты выходишь из машины, сама того не желая, буркнув папе злое «пока». Заходишь в фойе, знакомое до сантиметра и в лучшем случае на свое «привет», получаешь в ответ кивок. Забиваешься в угол. Смотришь на таких же недоспавших, злых, зависающих в телефонах, и, по большому счету, не обращающих внимание ни на кого, кроме себя, девчонок, и понимаешь, что одна из них, точно такая же. И где-то глубоко внутри любишь их, потому что никто кроме них тебя не может понять.



***

Обычно по лицам людей можно догадаться, в каком расположении духа они находятся. Но только не по лицу Алены Игоревны. Хотя, пожалуй, не о чем тут догадываться. Она несчастна. А поэтому всегда злая и раздраженная. Первое, что слышишь:

– Что расселись, побежали, через пять минут на воде.

И не важно – лето-осень-зима, не придешь на бортик через пять минут – сто отжиманий, а может и двести, как повезет. Тут же толпа в двадцать человек начинает пинаться – турникет один, а все хотят успеть. И она пинает, и она бежит. Но голова уже отключается. Солдат. Без прав – думать, чувствовать, хотеть.

На бортик успевают, как правило, все. И это вызывает очередное недовольство тренера, а как следствие, и детей. Ведь поиски крайнего будут продолжаться на воде.

- Режим двадцать раз с усилением «туда-обратно», - бросила дежурно Алена Игоревна, даже не глядя на девочек.

И вроде бы надо расстроиться, задание самое сложное, но на лице улыбка – пока делаешь, есть шанс остаться незамеченной, ведь тренер в это время проверяет почту и листает инстаграм, а значит, ей не до тебя.

Как обычно, все плывут, как могут. Кто-то сокращает метр, кто-то три, а кто-то умудряется и круг. «Нет, я так не буду», - проносятся мысли в голове у Саши. И, постепенно, потея от нагрузки, с каждым кругом все убедительней: «Я делаю это для себя. Это надо мне. Я буду быстрее и сильнее их всех! Она увидит и оценит, поймет, что я настроена серьезно».

И не последняя, в середине, но бассейн рассекается ором:

– Куприянова, что ты как курица замороженная, все давно уже сделали!

«Да вы что? А как же те четверо, которые за мной? С ними все так?» - но это только про себя.

А Алена Игоревна снова в телефоне. Она не может выдержать ее взгляд, направленный прямо в глаза, твердый и пронизывающий. Взгляд взрослого человека. Полуприкрытые веки как будто демонстрируют презрительность. Спасает телефон. В него можно спрятаться.

На столе лежал желтый продолговатый конверт, скрепленный сургучной печатью. Способности Аримана незаметно пробираться ко мне в квартиру позавидовал бы сам Дэвид Копперфильд. "Показушник", — подумала я и закатила глаза.

Развернув письмо, я прочитала: "Сегодня в 20:00 у меня. С тебя пиво и чипсы".

За пять минут до назначенного времени кэб высадил меня в Хэмпстеде, старом жилом районе Лондона с небольшими двухэтажными домиками, утопающими в зелени. Ариман жил в доме под номером 12 на Пилигримс лэйн. Подойдя к двери, я остановилась на пороге, не решаясь постучать. В прошлый раз все закончилось в пабе "Ягненок и Флаг", и я даже не помнила, как оказалась дома. Это не считая головной боли, которая преследовала меня следующие два дня. Удобнее перехватив пакет с лагером и чипсами, я взялась за дверной молоток.

— А мистер Стоун ушел пятнадцать минут назад. По делам, — раздался детский голос откуда-то справа. Вздрогнув, я чуть не уронила пиво. В щели увитого плющом забора торчала детская голова с растрепанными светлыми волосами.

— Как ушел? — я закатила глаза. Дурацкая привычка, пора от нее избавляться, или рискую получить косоглазие в самом расцвете сил.

Поблагодарив девочку (или мальчика, в темноте не разобрать), я стала пробираться к заднему входу.

Души он собирает по четвергам, а сегодня вторник, значит, или ребенок напутал, или что-то случилось. Ариман никогда бы не променял пиво и чипсы на незапланированные дела. Особенно в день полуфинала Лиги чемпионов.

Завернув за угол, я увидела полоску света, которая выбивалась из-под двери заднего входа. Осторожно поставив пакет на землю, я поднялась по ступенькам и зашла в дом. На полу валялись осколки разбитых бокалов и черный пиджак с прожженной дырой размером с кулак. Откуда-то из глубины дома доносились звуки работающего телевизора. В воздухе чувствовался резкий запах серы.

Что-то красное капнуло на мои белые конверсы и расползлось неровным пятном. Подняв голову, я увидела пентаграмму изгнания, нарисованную чем-то очень похожим на кровь. Закатив глаза в третий раз за вечер, я достала телефон и принялась фотографировать место предполагаемого преступления. От внезапного удара по голове перехватило дыхание, в глазах вспыхнули фейерверки. А потом наступила темнота.

Очнулась я от легкого пинка в бок. Попыталась встать, но тут же упала на что-то мягкое.

Что-то мягкое оказалось Ариманом. Он пытался говорить через заклеенный скотчем рот и косил голубым глазом в мою сторону. В карем глазу плескалась вся злость этого мира. Этот взгляд обещал боль и нескончаемые мучения в геенне огненной. Точно так же он смотрел на разносчика пиццы, который перепутал заказ на прошлой неделе.

Светящаяся в полумраке цепь сдавливала шею Аримана, обвивала его запястья и лодыжки. Мне связали галстуком руки, а ноги оставили свободными — так непредусмотрительно с их стороны. Я немного повозилась с узлом, села и потерла затекшие запястья.

— Кого ты разозлил на этот раз? — зашипела я на Аримана, срывая скотч с его рта.

— Дорогая, не устраивай сцен. И слезь с моей ноги, — пробормотал Демон.

Слова давались ему тяжело, на бледной шее пульсировала вена. Я попыталась стащить цепь, Ариман застонал и стал заваливаться на бок.

— Эй, ты ведь бессмертный, да? — на всякий случай уточнила я и подозрительно посмотрела на капли пота на его лбу. Лицо Аримана напряглось от боли.

— Не с этим ожерельем на шее, — прошептал он, кивнув на цепь.

Я осмотрелась и поняла, что мы находимся в подсобке.

У детской площадки сидел бездомный. Лия впервые заметила его несколько месяцев назад. В такую рань даже дворник спал, а старик неизменно читал на скамейке книгу. Он был трезв, нищету выдавали только всклокоченные грязные волосы и одежда не по плечу.

— Доброе утро, — от тихого голоса веяло одиночеством. Лия пробормотала что-то в ответ и, опустив глаза, поспешила мимо. Рой вопросов взвился в голове. Почему старик оказался на улице? Где его родные? Когда он последний раз ел? Грудь сдавило от тоски, как и каждый раз, когда Лия встречалась с нищетой. Хотелось убежать, спрятаться от подступающего к горлу стыда. И чем дальше она отходила, тем легче становилось дышать.

Щедрая советская рука рассыпала пятиэтажки по всему району. Серые кубики на полу самой скучной в мире детской, они отличались только номерами, но именно в нумерации скрывалась их уникальность. Когда человек извне попадал в эту часть города, он потерянно блуждал между одинаковыми домами. Даже навигатор давал сбой в мешанине из цифр и дробей, а у приезжего не было и шанса найти нужный адрес без помощи местных жителей.

За пять лет Лия изучила каждую трещину на фасадах домов. Пятно облупившейся краски на пятом корпусе напоминало по форме бабочку, а на восьмом Олег П оставил признание в любви Сергею, который вытеснил перечёркнутую Светулю. Даже когда в уличных фонарях перегорали лампы, Лия без труда находила дорогу на автобусную остановку. Казалось, если она вдруг потеряет память у подъезда Клавдии Степановны, то по инерции сядет в сорок второй автобус.

Лия снимала у пенсионерки комнату с шестнадцати лет, как только накопила достаточно денег, чтобы жить отдельно. Тётя Вера разузнала, что её бывшая классная руководительница сдаёт комнату, и не скрывала радости, когда племянница собирала вещи в потёртую спортивную сумку. Вера была неплохой женщиной, но в её двухкомнатной квартире хватало забот и без сироты с трудным характером.

Когда Лия впервые увидела в дверном проёме миниатюрную старушку с идеальным пучком подкрашенных хной волос, ей захотелось сбежать. Во взгляде отставной учительницы было что-то пугающее, гипнотическое. Легко представить, как перед этой хрупкой женщиной замолкает целый класс. Лия поборола желание вздёрнуть руку, прежде чем обратиться к старушке.

— Здравствуйте, вы Кладвия Степановна? Тётя Ве… Вера Кравченко сказала вы сдаёте комнату. У меня есть деньги, вот, за первый и последний месяц, — она пошарила по карманам и вытянула перед собой тканевый кошелёк, словно оберег от злых чар. — Я подрабатываю по выходным и буду исправно платить, я тихая и аккуратная. Если хотите, могу ходить для вас в магазин. Или в аптеку, я...